Ж. Свербилов
"ЧП, которого не было".
(«Звезда». 1991. №3)
Это было в июле 1961 г.
Подводная лодка С-270, которой я в то время командовал, участвуя в учениях под
кодовым названием «Полярный круг», находилась в северной части Атлантического океана.
В этом районе было свыше 30 подводных лодок. Поднявшись для очередного сеанса
связи на глубину девять метров, мои радисты приняли радиограмму: «Имею аварию
реактора. Личный состав переоблучен. Нуждаюсь в
помощи. Широта 66° северная, долгота 4°. Командир К-19».
Собрав офицеров и
старшин во второй отсек, я прочитал им шифровку и высказал свое мнение: наш
долг идти на помощь морякам-подводникам. Офицеры я старшины меня поддержали.
Сомнение вызвало только место нахождения аварийной подводной лодки: долгота в
радиограмме была не обозначена. То ли восточная, то ли
западная. Наша С-270 в это время была на Гринвиче, т. е. на нулевом меридиане.
И тут старпом Иван Свищ
вспомнил, что суток семь назад мы перехватили радиограмму, в котором командир
К-1 (ныне погибшей) (? не понятно
почему – автор сайта) доносил до командира этой лодки состояние льда в Датском проливе.
Так мы догадались, что долгота, на которой находится аварийная лодка, западная.
Мы всплыли в надводное
положение и полным ходом пошли к предполагаемому месту встречи. Погода была
хорошая. Светило солнце. Океан был спокоен. Шла только крупная зыбь.
Часа через четыре
обнаружили точку на горизонте. Приближаясь, опознали в ней подводную лодку в
крейсерском положении. На наш опознавательный запрос зеленой ракетой получили в
ответ беспорядочный залп разноцветных ракет. Это была она. До этого нам, т. е.
мне и моим офицерам, матросам, не доводилось видеть первую советскую атомную
ракетную подводную лодку. Вся ее команда собралась на носовой надстройке. Люди
махали руками, кричали: «Жан, подходи!!!», узнав от командира мое имя.
По мере приближения к
лодке уровень радиации "стал увеличиваться. Если на расстоянии 1
кабельтова он был 0,4— 0,5 рентген/час, то у борта поднялся до 4—7 рентген/час.
Ошвартовались мы к борту в 14 часов. Командир лодки Николай Затеев был на
мостике. Я спросил, в какой они нуждаются помощи. Он попросил меня принять на
борт 11 человек тяжелобольных и обеспечить его радиосвязью с флагманским
командным пунктом, т. е. с берегом, так как его радиостанции уже окисли и не
работают.
На носовой надстройке
К-19 среди возбужденных людей трое лежали на носилках с опухшими лицами. Сразу
же возникла проблема, как переносить людей на нашу лодку: подводные лодки,
уходя в море, оставляют сходни на пирсе в базе. Я предложил Затееву отвалить
носовые горизонтальные рули и, продвигаясь вперед вдоль его борта, подвел под
них форштевень С-270. Теперь по рулям, как по сходням, можно было перенести
трех человек на носилках. Это были лейтенант Борис Корчилов,
главный старшина Борис Рыжиков и старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин.
Восемь человек перебежали сами.
Едва эти 11 человек
разместились в первом отсеке, в нем сразу стало 9 рентген/час. Когда я сообщил
об этом Коле Затееву, он предложил раздеть ребят и одежду выбросить за борт.
После этой процедуры в нашем отсеке стало 0,5 рентген/час. Но сами эти ребята
излучали значительно больше, особенно когда их рвало. Наш доктор Юрий Салиенко обработал каждого спиртом и одел в наше аварийное
белье. Я дал «радио» на ФКП: «Стою у борта К-19. Принял на борт 11 человек
тяжелобольных. Обеспечиваю К-19 радиосвязью. Жду указаний. Командир С-270».
Приблизительно через час в мой адрес пришли телеграммы от Главкома ВМФ и
Командующего Северным флотом почти одного содержания: «Что вы делаете у борта
К-19? Почему без разрешения покинули завесу? Ответите за самовольство».
Прошу Затеева составить
шифровку о состоянии его лодки, чтобы передать ее моей рацией на ФКП. Через
полтора часа после того, как шифровка пошла на берег, ФКП приказал подводным
С-159 под командованием Григория Вассера и С-270 (? не тот тактический номер – автор сайта) под командованием
Геннадия Нефедова следовать к аварийной подводной лодке и помочь Свербилову снимать людей.
А мы продолжали стоять у
борта. Больными в первом отсеке занимался доктор Юра Салиенко.
Старпом Иван Свищ вместе с помощником Затеева Володей Ениным
заводили швартовые концы с нашей кормы на их нос, чтобы попробовать
отбуксировать подводную лодку. Но как только мы давали ход, обтянувшиеся концы
рвались, как струны. Все попытки были тщетными — с буксировкой ничего не
получалось.
И мы продолжали стоять.
На аварийной лодке запустили дизель-генератор, и радиоактивный дым с брызгами
повалил нам в лицо. Естественно, я попросил Затеева остановить машину. Тогда он
вызвал меня на нос для совершенно секретных переговоров. Только тогда я узнал,
что у него колоссальный тепловой режим в реакторе и он
с минуты на минуту ждет... атомного взрыва. Оставалось радоваться, что мы в
эпицентре и в случае чего не останемся калеками.
Никакие иностранные
самолеты над нами не летали. Но на всякий случай мы с Затеевым разыграли я
такой вариант: если появится американский военный корабль, то все перейдут к
нам на лодку, а К-19 будем топить. Для этой цели была отдана
команда командиру БЧ-3 нашей лодки Борису Антропову приготовить две
боевые торпеды. К счастью, этот акт применить не пришлось. Ни самолетов, ни
кораблей в период нашего стояния не было.
К 3 часам утра следующих
суток подошли подводные лодки Вассера и Нефедова. С
ФКП поступила команда всему личному составу аварийной лодки перейти к Свербилову, Вассеру и Нефедову,
отойти на 1 милю от К-19 и наблюдать за ней до прихода наших надводных
кораблей. Коля Затеев ушел с корабля последним.
Принимая людей, мы
раздевали их. Они шли по рулям голые, неся в руках автоматы Калашникова, но
Иван Свищ и Боря Антропов, раскрутив, выбрасывали это оружие за борт. Деньги,
партийные' и комсомольские билеты закладывали в герметичный кранец. На нашу
лодку помимо тех одиннадцати перешло еще 68 человек. Среди них два дублера
командира — Владимир Першин и Василий Архипов. На нашу лодку также перетащили
большие мешки с секретной документацией. Коля Затеев с остальными людьми
перешел на лодку Гриши Вассера.
ФКП приказал мне и Вассеру полным ходом, кратчайшим путем следовать на базу. В
наш адрес все это время шли радиограммы различного содержания. Начсан флота рекомендовал кормить облученных
фруктами, свежими овощами, соками и антибиотиками. А у нас к тому времени уже и
картошка кончилась. Представитель особого ведомства интересовался, кто из
экипажа: может толково объяснить причину аварии. На этот запрос помощник Володя
Енин предложил «послать» спрашивающего подальше, но я
ответил, что имею на борту 79 человек, нуждающихся в медицинской помощи. Пришло
«радио», где сообщалось, что к исходу третьих суток пути будем высаживаться на
миноносцы, вышедшие нам навстречу.
Испортилась погода.
Начался шторм с большой волной, дождем и ветром. На третьи сутки мы обнаружили,
что нас отслеживают локаторы. Поняли, что это миноносцы. Пошли к ним навстречу
и вскоре обнаружили три эсминца. Шторм разгулялся, и нас с эсминцами по очереди
взметало высоко в небо. Подойти было невозможно. Об этом я передал командиру
отряда миноносцев по УКВ (он был на одном из них). Он
ответил, что имеет категорическое приказание комфлота
принять у меня людей, и предложил пройти близко от борта эсминца «Бывалый» и
вместе с командиром оценить обстановку. В это время на мостик вышел доктор Юра Салиенко и сказал: «Товарищ командир, они загибаются, я
делаю все, что могу». И тогда я принял решение подходить. По УКВ передал, чтобы
«Бывалый» лег на курс против волны, а другой миноносец прикрыл бы нас с носа,
стоя к волнам лагом. Так они и стали. Я подошел левым бортом к правому борту
«Бывалого». Под прикрытием второго миноносца этот маневр удался.
На «Бывалом» верхняя
команда была одета в химкомплекты и противогазы.
Командир «Бывалого» был одет тоже в противогаз. С миноносца подали нам
швартовые концы и на крышу нашего ограждения подали сходню. Предварительно
людей с аварийной лодки мы собрали в нашем центральном посту и боевой рубке. На
миноносец успело перебежать 30 наиболее здоровых людей. Когда корабль,
прикрывавший нас с носа, стал наваливаться, миноносец дал ход.
Все тяжелобольные
остались у нас. На мостик вышел наш замечательный инженер-механик Толя
Феоктистов и доложил, что остойчивости у нас осталось не более 7—8% и для
спрямления подводной лодки необходимо частично заполнить цистерны главного
балласта правого борта и при постоянной работе компрессоров поддувать
заполняющиеся на качке цистерны левого борта.
Спрямив таким образом лодку, мы
уже не полным ходом, а скоростью в шесть узлов, под острым углом к волне стали
продвигаться в сторону базы. Матросы, старшины и офицеры нашей лодки делали все
возможное, чтобы облегчить страдания больных. Мы отдали им все наши койки,
одели в наше аварийное и водолазное белье, на камбузе горячую пищу готовили
только для их экипажа. Доктор Салиенко не отходил от
больных. Матросы-торпедисты в первом отсеке кормили больных с ложечки. В моей
каюте разместились дублеры командира — Володя Першин и Вася Архипов.
Прошло еще двое суток.
Погода стала улучшаться, вода уменьшаться. Получили «радио», что в районе
Нордкапа будем высаживать людей на другие миноносцы. Подойдя к точке встречи,
обнаружили два миноносца проекта 30-БИС. К этому моменту нас нагнала и лодка
Гриши Вассера.
Чтобы не добить и
окончательно не утопить свою поврежденную лодку, я предложил командиру одного
из миноносцев следовать в ближайший фиорд и там, на спокойной воде, принять у
нас людей. Так мы и сделали. Вошли в узкий фиорд в районе Нордкина.
Глубины большие. Слева и справа на расстоянии 110—120 метров отвесные скалы,
отражающие могучее эхо. Вопреки нашим разведсводкам, никаких постов наблюдения и ракетно-артиллерийских
точек на побережье этого фиорда мы не обнаружили. На спокойной воде я
ошвартовался к миноносцу и высадил 49 оставшихся человек. Вассер
высаживал людей на другой миноносец на шлюпках.
После этого мы легли на
курс к базе. Стали производить дезактивацию в отсеках. Мыли борта, переборки,
настилы, приборы и т. п. При подходе к Кольскому заливу все посты без нашего
запроса поднимали сигнал «Командиру «добро» на вход». Мы дали сигнал на пост Кильдин «Прошу обеспечить швартовку. Швартовых концов не
имею».
Ошвартовались на базе у
третьего пирса. Сойдя на пирс, я не знал, кому доложить о прибытии, — такое
количество адмиралов и генералов на сравнительно небольшой площадке я видел
впервые. Генералы были в основном медики. Наконец, среди адмиралов я увидел
начальника штаба Северного флота Анатолия Ивановича Рассохо.
Ему я доложил о прибытии. Генерал-медик обратился ко мне с вопросом, есть ли у
нас судовой врач и если есть, нельзя ли его пригласить на пирс. Вызвали доктора
Салиенко. Юра, который так смело, самоотверженно вел
себя в море, увидя большое медицинское светило,
настолько растерялся, что отдал генералу честь левой рукой. Генерал взял руки
доктора в свои и сказал: «Здравствуйте, коллега».
Доктор наш покраснел и пошел с генералом в торец пирса беседовать на их
профессиональные темы.
С лодки начали выгрузку
мешков с секретной документацией. Я стоял рядом с начальником штаба флота и
смотрел, как наши матросы складывают эти мешки на пирсе, а служба радиационной
безопасности флота производит замеры уровней радиации. К Рассохо
подошел флагманский секретчик
флота и спросил, что делать с документацией. «А много на ней?» — спросил Рассохо. «Много», — ответил тот. «Жечь немедленно!!!» —
вмешался в разговор начальник медицинской службы флота генерал-майор
медицинской службы Ципичев.
Затем старпом построил
команду нашей лодки на берегу. Я поблагодарил матросов, старшин и офицеров за
службу. Они не совсем дружно ответили традиционное «Служим Советскому Союзу», и
мы все пошли в баню на санобработку. Мылись долго и тщательно. В предбаннике
стоял стол, за которым сидела девушка-регистратор, а рядом стояли
старшина-химик с бета-гамма-радиометром и флагманский
химик Северного флота капитан 1-го ранга Кувардин.
Первым из мыльной вышел
наш радиометрист — старшина 2-й статьи Боков. Он подошел к столу, замерили его
уровень — 2700 по бета-частицам. «Сколько у него?» — спросил Кувардин. «2700», — ответила девушка. Кувардин
хлопнул Бокова по мокрому плечу и сказал: «Повезло тебе, парень! 3000 — норма».
Когда у следующего оказалось 4200, Кувардин и его
ободрил, сказал, что норма — 5000. У нас, у офицеров, стоявших на мостике,
уровни по бета-частицам в районе щитовидной железы были от 8000 до 11500. Всю
нашу одежду отобрали и выдали белую матросскую робу — своей одежды у нас не
было. Для наших с Вассером экипажей подогнали
плавбазу «Пинега». На ней матросов поместили в освобожденные специально для нас
кубрики, а офицеров развели по каютам.
Друзья-офицеры с
подводных лодок, стоящих в базе, пришли ко мне в каюту, принесли спирт, который
на всех флотах Советского Союза называют «шило», видимо, потому, что шила в
мешке не утаишь. Принесли еду-закуску, мы выпили за здоровье тех, кого спасали,
за здоровье людей нашего экипажа. Наши гости расспрашивали нас, как все
происходило. Их интересовали подробности случившегося и как
кто вел себя в этой экстремальной обстановке. А рассказать было что.
На фоне общей
порядочности и, если хотите, смелости, имел место факт трусости. Коротко о сути
дела. Когда мы ошвартовались к борту К-19, то первым к нам на лодку перебежал
вполне здоровый человек, а уж после перенесли трех тяжелобольных. Передавая мне бланк шифрограммы для передачи на лодки ФКП, Коля Затеев
попросил передать ему обратно бланк, как документ секретной и строгой
отчетности. Ну и когда радиограмма была передана, я обратился к этому первому
покинувшему лодку матросу, чтобы он передал бланк Затееву. И услышал в ответ,
что он не матрос, а офицер и является представителем одного из управлений штаба
флота и обратно на аварийную лодку не пойдет. Тогда я приказал ему отправляться
в первый отсек, где находились уже одиннадцать человек тяжелобольных. Он мне
ответил, что туда он тоже не пойдет и доложит командованию флота о моем
самоуправстве. Его неподчинение я расценил как бунт на военном корабле, о чем
сообщил ему и всем присутствующим на мостике. После чего приказал старпому
Ивану Свишу вынести пистолет на мостик и расстрелять
бунтаря у кормового флага. Иван начал спускаться в центральный пост за
пистолетом. Штабист понял, что с ним не шутят, и, изрыгая угрозы, пошел в
первый отсек. В дальнейшем он первым перебежал на «Бывалый». Я не называю
фамилию и имя этого человека только потому, что, как сказали и Володя Енин и мой замполит Сергей Сафронов, он не струсил, а просто
«дал моральную утечку». И еще я не называю его фамилии, потому что за этот
поход он был награжден орденом. А ордена у нас зря не раздаются. Так нас учили.
Мы много говорили и пили в эту ночь. Потом под гитару пели смеляковскую
«Если я заболею». Разошлись в четыре утра. Перед тем как заснуть, я думал о
том, что мы, т. е. наш экипаж и я, как его командир, сделали святое дело.
Проснулся оттого, что
меня кто-то трясет за плечо. Будил меня флагманский связист одного из
соединений подводных лодок Ким Батманов. «Мы, офицеры флота, — сказал он, — все
за тебя, Жан, на флот приехал Бутома — самый главный
в советском судостроении. Все перед ним на цыпочках ходят, ведь он
представитель ЦК. Так вот, он заявил, что промышленность поставляет флоту
превосходную технику, а флот — дерьмо, не умеет ее
эксплуатировать. Затеев — паникер, а ты, Жан, — пособник паники. Обвиняешься ты
по трем пунктам. Первый — почему без приказания вышел из завесы. Второй —
почему, подойдя к борту, не дал сигнал об аварии подводной лодки в
соответствующей радиосети. Третий — почему стоя у борта К-19 и принимая людей,
не обеспечил радиологическую защиту своему экипажу». Выслушав эти пункты, я с
великим трудом заставил свою похмельную голову прийти в рабочее состояние, так,
чтобы мысли шли «справа по два», как у нормального военнослужащего. «По первому
пункту, — сказал я, — мы вышли из завесы, так как я решил, что это радио с ФКП,
т. е. берег дублирует радио Затеева. По второму — сигнал об аварии должен был
дать Затеев через мою радиостанцию, так как он потерпевший аварию. И по
третьему — все резиновые химкомплекты и противогазы
имеют какие-то нормы. Сроки пребывания в них исчисляются в часах, а не в
сутках. Пятисуточное пребывание в них нам здоровья бы не прибавило». Батманов
остался доволен моим объяснением, все записал и сказал, что гора свалилась с
его плеч, поручение ему дали пренеприятнейшее, а он
не привык «подставлять» товарищей.
К 14 часам мне приказали
прибыть к Командующему флотом адмиралу Андрею Трофимовичу Чебаненко.
В назначенное время в белой матросской робе я доложил комфлота:
«Товарищ адмирал, командир С-270 капитан 3-го ранга Свербилов
по вашему приказанию прибыл». Он спросил, почему я в таком виде. Я ответил, что
нашу форму отобрали на захоронение. Он тут же вызвал заместителя комфлота по тылу контр-адмирала Поликарпова и отдал
приказание сшить нашим офицерам новую форму. Затем я ему доложил обо всех своих
действиях с момента получения радио об аварии.
Командующий очень тепло,
дружески разговаривал со мной. Тогда я не знал, сколько крови ему попортил Бутома, обвинивший во всем флот и выгораживавший
промышленность.
Вечером на базе меня
встретил Иван Свищ и сказал, что только я один не прошел примерку в ателье.
Сняли мерку и с меня. На следующий день форма была готова.
Нашу лодку надо было
ставить в док для заделки рваного левого борта. Но представители
противорадиационной службы отказались принимать такой заказ, поскольку в нашем
первом отсеке рабочие могут находиться только по 20 минут в рабочую смену, во
втором — около часа, в центральном посту — 2 час и т. д. При этом представители
данной службы заявили мне, что мыльно-щеточная дезактивация не поможет. Нужно
вырубая экспанзит, снимать линолеум и вырубать все
дерево. Этим наш экипаж и занимался все последующие шесть дней.
Мы навестили моряков с
аварийной лодки, находившихся в местном госпитале. Всех очень тяжелых отправили
в Ленинград! Замполит Сергей Сафронов наблюдал, как грузили в вертолет 11
человек на носилках. Вертолет поднялся с матросского стадиона метра на три,
хвостовым винтом задел плакат «Море любит сильных» и рухнул на колеса.
Первым через распахнутую
дверь с матом выпрыгнул генерал-медик, а за ним уже вынесли лежачих ребят.
Никто, к счастью, не пострадал. Пришлось воспользоваться дешевым морским путем,
и на катере Командующего они были доставлены в Североморск, а затем самолетом в
Ленинград. В госпитале оставался Володя Енин. У него
мы с Сафроновым спросили, что делать с их партийными, комсомольскими билетами и
деньгами, всем тем, что мы сохранили в герметичном кранце. Билеты он предложил
сдать в политотдел соединения, деньги отнести ребятам в госпиталь, потому как
они покупательской способности не утратили.
Когда мы с Сафроновым
положили стопку партийных и комсомольских билетов на стол начальнику
политотдела соединения капитану 1-го ранга М. Репину, он посмотрел на них как
на неразорвавшуюся гранату. «Зачем вы их сюда принесли?» — спросил он. «А куда
мы должны их принести?» — спросили мы. Тогда он вызвал молодую вольнонаемную
секретаршу и приказал запереть их в сейф. Дальнейшая судьба этих партбилетов
мне не известна.
Команда ежедневно
работала на лодке помногу часов. Нужно было стать в док. Начальник отдела
кадров соединения подводных лодок Караушев, встретив
меня на пирсе, сказал, что на наш экипаж подготовлены наградные документы. С
его слов, меня представили к званию Героя Советского Союза. Но пройдет месяц
(лодка уже стояла в доке), и Глеб Караушев скажет,
что наше награждение не состоится, так как Никита Сергеевич Хрущев, не
разобравшись, на чьей лодке была авария, на моем представлении напишет: «За
аварии мы не награждаем. Н. Хрущев».
В медицинских книжках
моряков наших трех экипажей не оставили ни единой записи о полученных дозах
радиации.
В конце июля 1961 г.,
находясь в отпуске в Зеленогорске, я случайно
встретил похоронную процессию. Как мне сказали провожающие, хоронили
моряка-подводника с Севера. Я спросил: «А от чего умер?» — «Током убило», —
ответили они. «Как фамилия покойного?» — «Рыжиков». Да, это тот самый главный
старшина Борис Рыжиков, который в числе первых трех на носилках был перенесен в
наш первый отсек. Когда нас горький опыт чему-нибудь научит?
А между тем после аварии
аварийная подводная лодка получила печальную кличку «Хиросима». Впоследствии на
«Хиросиме» были еще аварии, и также с гибелью людей. Но об этом пусть вспомнят
и напишут очевидцы.
Вот на этом можно было
бы и закончить мою скучную одиссею, если бы через 29 лет после случившегося в
газете «Правда» от 1 июня 1990 г. не была опубликована статья В. Изгаршева «За четверть века до Чернобыля». Спасибо В. Изгаршеву за то, что предал гласности то, что было закрыто,
и помянул добрым словом участников этой катастрофы. Но есть небольшие
неточности в этой публикации. А именно: подошли к аварийной лодке первыми мы, а
Вассера зовут не Лев, а Григорий. А в остальном —
спасибо.
По приглашению нынешнего
командира К-19, моего товарища, я прилетел на базу, где с 12 по 14 июля 1990 г.
отмечали тридцатилетие первого советского атомного ракетоносца. Съехались со
всех концов страны члены первого экипажа этой лодки. Приехал ее первый командир
Николай Затеев. Приехал помощник - Володя Енин. Ему
дважды меняли костный мозг. «Схватил» он тогда много. Встречи были очень
сердечные. Люди обнимались, плакали. Меня спрашивали: «Почему же ты тогда
все-таки без приказания вышел из завесы и пошел к нам? Это ведь для тебя пахло
трибуналом». А я объяснял, что все это от моей врожденной
недисциплинированности.
И только теперь, по
прошествии многих лет, я понял, почему нас так плохо тогда приняло руководство
судостроением — мы привезли не только больных, мы привезли вещественные
доказательства несовершенства проекта, неотработанности
узлов и отсутствия четкой методики эксплуатации новой атомной лодки.
Умерли от лучевой
болезни в июле 1961 г. капитан-лейтенант Ю. Повстьев,
лейтенант Б. Корчилов, главный старшина Б. Рыжиков,
старшина 1-й статьи Ю. Ордочкин, старшина 2-й статьи Кашенков, матросы Пеньков, Харитонов и Савкин.
В 1970 г. от последствий
облучения умер командир БЧ-5 капитан 1-го ранга А. Козырев.
Вечная им память!
А остальные-то все живы!
Источники
- С.П. Букань "По следам подводных катастроф" Гильдия
мастеров "Русь" Москва 1992